Un condamné à mort s'est échappé ou Le vent souffle où il veut | Приговоренный к смерти бежал, или Дух веет, где хочет

Нам, жителям IMAX-эры подобное кино кажется - либо гипотетически устаревшим ископаемым плезиозавром, либо чем-то живым вне времени (всегда существующим) или образно говоря пафосным Эдемом для Каинов иллюстративной сути кинематографа.

Без ненужных преувеличений стоит сказать - блестящий наследник традиций новаторского начала французского кинематографа в своих экспериментах зашёл как искренний поэт очень далеко, а точнее туда, где отказ от приёма необходимого для всех верующих в Станиславского, является вполне естественным. 

И хотя у Брессона с самого начала отсутствует акцентуация слова произнесённого, мне, прежде всего, хотелось бы сказать именно о нём. В целом речь на протяжении всего сюжета в открытом виде осуществила бегство из диалогического мира на свободное поле раскованного монолога. Его достаточно сложно (даже не нужно) разбить на подвешенные в недосказанности афоризмы, а скорее стоит воспринимать как компромисс авторского замысла со зрителем. Здесь можно ожидать ощутимый подвох или скрытый подтекст, но на деле мы получаем лишь (как основу) гипнотическое усиление ясности событийного мира внедряющегося в сознание (о подсознании забудем на время прочтения данного текста). 

Осталось лишь добавить, что игра актёров сведена к сухому остатку минимума, который не замечаешь в совокупности с 1-им часом и ещё 39 минутами разглядывания геометрической неудобности кадров, чтобы задать резонный вопрос о том, что же можно ожидать от фильма, у которого название состоит из откровенного спойлера и пересказа цитаты Евангелие от Иоанна. Ответ, на него может звучать следующим образом: действия, а также его смысла и изображения. 

Подобное триединство срабатывает надо признать, безотказно приковывая внимание, словно по иронии от первого кадра до последнего выдавая зрителю в качестве универсального клея его собственную способность испытывать эмоции, сопереживать и чувствовать. 

Вышеупомянутое действие в «Приговорённый к смерти бежал…» как главный художественный приём опирается на, казалось бы, очевидное – логику достижения поставленной цели, которая имеет своё собственное внутреннее напряжение. Такое высказывание освобождает очень большое пространство реальности от нагромождения метафорами и соответственно разночтениями, при этом не потерявшее в своей основе метафизичности (смысла «вещи в себе»). А он в том, что побег возможен – ведь в любой, даже в самой изощрённой системе контроля есть невосполнимые пробелы и ошибки; выбор есть всегда – ибо есть (всегда ли есть, тут не имеет значение – здесь важен принцип) воображение и смелость его неутомимо искать; причины для жизни необходимы даже в следствии того, что их отрицание в самом себе способствует гнёту крепостных стен для всех (можно также вспомнить позицию субъективного идеализма). 

Выразительное изображение (очерченное минимализмом «разглядывания») данного кино, группируется вокруг хладнокровной (до немоты веры в её ментальную реальность) констатации генеза духовного мира главного героя (на изнанке «это мы сами» - нерешительные и противоречивые и как один британский классик осознающие, что жизнь неизбежно «ложь победителей» и «самообман побеждённых»).

Единственное, что (может быть) не даёт покоя – это вопрос, будет ли отдельно взятый человек более свободными, если он будет верить, знать, надеяться, что он «свободен»…здесь, сейчас, всегда, везде? 

P|S: Осип Мандельштам